Название: Острая, как нож
Автор: Kirisaki Daiichi Team
Бета: Kirisaki Daiichi Team
Сеттинг: День кроличьей норы - Мифология
Размер: 2600 слов
Пейринг/Персонажи: Киеши Теппей/Ханамия Макото, Ямазаки Хироши, Хара Казуя, ОЖП, ОМП, спойлерЯмазаки Хироши/Хара Казуя
Категория: слэш
Жанр: романс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Давай, мысленно понукал Ямазаки, целуй его, сейчас!»
Примечание/Предупреждения: вольное обращение с древнегреческой мифологией.
Любовь выскочила перед нами, как из-под земли
выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
М.А. Булгаков
выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
М.А. Булгаков
— А остальные свои игры вы сами проиграете.
— Что ты этим хочешь сказать, Ханамия?
Ухмыляясь, Ханамия поднимается на ноги. В его глазах — чистая, острая ненависть, превосходство, злая насмешка.
— Упс, я сказал лишнее. Вы ведь с Шутоку играете? Ну, удачи…
Он обрывает себя на полуслове, глядя в дальний конец коридора, отделенный от них лентой с табличкой «только для персонала».
— Ямазаки?
Киеши тоже его видит: рослого, хмурого, рыжего, в черно-зеленой форме Кирисаки Дайичи. Ханамия явно удивлен, а значит, он не ждал, что здесь появится кто-то из его парней — ну, или он очень искусно притворяется, чтобы… что?
Киеши не успевает додумать эту мысль. Ямазаки делает движение в их сторону — резкое, стремительное, в два шага пересекает разделяющее их пространство. Свет ламп тускло вспыхивает на остром лезвии в его руке.
— Ямазаки! — взлетает под потолок высокий, полный паники голос Ханамии. Киеши успевает только протянуть руку — успокаивающий жест, он хочет сказать — нет, не надо, подожди, давай поговорим. Он не успевает: Ямазаки одним движением, четким, профессиональным, словно он делает это каждый день, вбивает нож ему между ребер, прямо в сердце. Киеши даже не уверен, что это больно. Только в глазах темнеет, дышать становится тяжело, мир гаснет, и лишь в конце его, будто в сужающемся туннеле, он видит полное ужаса лицо Ханамии — и Ямазаки, который вонзает второй нож ему в грудь.
***
— А остальные свои игры вы сами проиграете.
— Что ты этим хочешь сказать, Ханамия?
Губы Ханамии подрагивают в насмешливой улыбке. Руки Киеши сами собой сжимаются в кулаки.
— Упс, я сказал лишнее. Вы ведь с Шутоку играете? Ну, удачи вам. Я буду за вас болеть.
Его взгляд скользит по Киеши снизу вверх, сверху вниз, будто ищет что-то. Слабину? Что-то еще? Киеши смотрятся, как кривятся подвижные губы, как стремительно меняются выражения лица. Ему тяжело дышать.
Наконец Ханамия дергается назад, словно рвет собой что-то, выходит из закутка в коридор. Киеши слышит, как удаляются его шаги.
— И да, Киеши. Надеюсь, ты оправился после травмы?
Киеши не выдерживает — он выскакивает следом. Ханамия удаляется по коридору.
— Я беспокоюсь о тебе.
Киеши смотрит ему в спину. Ему кажется, что кто-то вонзил ему в сердце острый нож.
Хмурого рыжего парня у стены ни один из них не видит.
***
Ямазаки был богом любви. Буквально. И не каким-нибудь абстрактным, заново придуманным или собирательным образом, нет, вполне конкретным. Из кучи имен, которыми его называли — и в те времена, когда поклонялись ему, и в те, когда он был символом, фигурой речи, чем-то, что использовали в искусстве, — Ямазаки больше всего нравилось имя Эрот. Но оно, как и все остальные, оказалось неудобно для повседневного использования. Потому вот уже почти две тысячи лет, живя среди людей, он придумывал себе имена сам. Ямазаки Хироши — хорошее имя. Простое, незамысловатое. Ему нравилось.
Мать его по-прежнему была красивее всех женщин на свете, потому что иной богиня любви быть не могла. Сейчас, например, она выглядела как очень красивая японка. Волосы цвета воронова крыла, чистая белая кожа, миндалевидные черные глаза, нежный голос, мягкие движение, красивые традиционные наряды. С отцом было сложнее — он не особенно любил подстраивать свой облик под чьи-то требования, да и нрав тоже, а потому был громогласен, буен и рыж.
— Все думают, что я вышла замуж за ирландского моряка, — улыбаясь, говорила мама. — За гайдзина, — она с удовольствием подчеркивала слово.
— Да пусть себе думают что хотят, — рычал отец.
— Меня дразнят за это, — говорил Ямазаки. Его вообще-то в школе не особенно донимали — кто вообще в здравом уме полезет к угрюмому рыжему верзиле? — но отец уж очень забавно заводился.
— Может быть, они хотят войны? — ревел он. Мать потом выговаривала Ямазаки: «Не зли отца, он же и в самом деле может развязать войну, ты же понимаешь?» Но Ямазаки это не очень беспокоило, он ничего против войны не имел. Любовь, которую он нес, была иной, не той, что дарила людям его мать. Он приносил ту любовь, что воспламеняла кровь, выжигала душу, толкала в объятия друг друга людей, которым никогда бы не сближаться, а иногда и развязывала ту самую войну. Тогда ему казалось, что и его кровь кипит, и его душа горит тоже.
Сам он не влюблялся никогда.
За тысячелетия он сменил несколько видов оружия, и сейчас, в двадцать первом веке от рождения того, кто навсегда сбросил многочисленное семейство Ямазаки с вершин Олимпа — это пошло им только на пользу, к слову, — сейчас он предпочитал ножи. Парные клинки, два удара, два сердца. Ямазаки разил не кого ни попадя. Сердца должны были быть подходящие. Они должны были гореть.
Ему хотелось веселья.
***
Притаившись за широченным стволом гинкго, Ямазаки наблюдал за воротами собственной школы. И за Киеши Теппеем, который устроился на скамейке через дорогу от этих ворот. Именно устроился — бросил туда сумку, потом пиджак, хотя сейчас, в январе, было не то что не жарко, но даже не тепло, — но сам не сел, ходил кругами, беспокойно вглядываясь в сторону ворот, иногда замирал и снова принимался ходить. Ямазаки следил за ним жадно, голодно. Киеши и Ханамия оказались на удивление крепкими орешками. Два месяца прошло с тех пор, как он поразил их, а они еще сопротивлялись. Ямазаки это ценил. Чертовы времена свободных нравов, когда люди, мало-мальски нравящиеся друг другу, моментально прыгают в постель. Где колебания, где откладывание этого сладостного момента, борьба с собой, попытка вытравить из себя страсть? Сопротивляйтесь, боритесь, тем ярче оно потом вспыхнет.
Огонь, в котором горели Ханамия и Киеши, не просто грел — он обжигал так, словно Ямазаки стоял на краю действующего вулкана. Ходить с Ханамией на матчи Сейрин было сплошным наслаждением — тот взгляда не отводил от площадки. Следить за Киеши было сложнее — Ямазаки не принадлежал к числу всесильных и всеведущих богов, — и все же иногда удавалось. Киеши явно страдал еще больше, чем Ханамия: тот хотя бы мог прикрыться своей ненавистью, вскинуть ее над головой, как щит, как отвлекающий маневр, в том числе и для самого себя, а вот у Киеши такого оправдания не было. Ему нечего было ответить себе на вопрос, почему он не может выбросить Ханамию Макото из головы. Не из головы, сказал бы ему Ямазаки, из сердца. Не можешь, потому что я вколотил его туда. Вот такая у меня сила.
Сегодня Киеши решился на встречу впервые. Первый раз после того разговора после матча, если можно, конечно, назвать разговором обмен двумя фразами. Финал той игры был таким, что Ямазаки даже пожалел слегка, что поразил их обоих раньше. Вот этот момент — он был бы идеален, жаль только, народу много, кто-нибудь наверняка что-нибудь заметит. Ямазаки знал за собой, что не очень осторожен в заметании следов.
Они оба, и Киеши, и Ямазаки, замерли, когда из ворот школы наконец показался Ханамия. Правда, оказалось, что он не один — с ним был Хара, и Ямазаки мысленно сплюнул. Хара обладал поистине удивительным даром находиться там, где не следовало бы.
Киеши заколебался — Ямазаки хорошо было видно, как стискивает он челюсти, как ходят под кожей желваки, как напрягаются его плечи. Потом, решившись, он резко сдернул со скамейки сумку и пиджак и пошел навстречу Ханамии.
Лицо у Ханамии побелело, когда он увидел Киеши. Ямазаки жадно любовался, какое оно стало — удивительно чистое, лишенное привычных масок, усмешек, гримас. Ханамия смотрел на Киеши, как смотрели жители Помпей на приближающуюся к их домам стену лавы и огня: ужас был в его лице, но не животный, а человека разумного, чистый ужас, облагороженный пониманием, что бежать ему некуда. Ямазаки смотрел на него, не в силах свести с лица широкую улыбку — ему казалось, что сердцем он чует отголосок той боли, которую ощущают люди, когда он поражает их своими стрелами… или ножами.
Они заговорили. Хара стоял рядом и лыбился из-под челки, и Ямазаки страстно хотелось шарахнуть его по макушке и оттащить куда-нибудь в кусты, чтобы не мешался. Но тут Ханамия отослал его сам, и Хара пошел прочь — но перед тем, как уйти, он метнул взгляд в сторону гинкго, словно что-то там увидел.
Киеши и Ханамия говорили. Ямазаки смотрел, как меняются гримасы на лице Ханамии, как кривятся его губы, как он щурит глаза. Выражения лица Киеши он не видел — тот стоял спиной, — а очень хотелось.
Потом Ханамия повернулся и стремительно зашагал прочь. Мгновение поколебавшись, Киеши рванул за ним. Догнал, но не заговорил, а пошел рядом, и Ямазаки, который крался следом, хорошо видел, как напряжены плечи Ханамии. Но он не гнал Киеши.
Они пришли на стритбольную площадку, и Ямазаки подумал — вот оно что, Киеши, наверное, вспомнил свое «давай сыграем еще раз» и позвал Ханамию поиграть. И Ханамия сначала смеялся над ним и утверждал, что такой инвалид, как Киеши, никуда не годится, а потом согласился, потому что не мог поступить иначе. Он хотел видеть Киеши, говорить с ним, прикасаться. Ямазаки знал, как это бывает. Он много раз наблюдал это.
Киеши тем временем вытащил из сумки мяч, и Ханамия опять сказал что-то, судя по его лицу, обидное. Киеши не обиделся. Он подкинул мяч, перебросил его Ханамии. Тот ощерился, а потом кинулся к кольцу. А Киеши — ему наперерез. Ханамия попытался подставить ему подножку, но Киеши оказался готов — он отпихнул Ханамию локтем, перехватил мяч и швырнул его в корзину.
И так оно и пошло. Они не играли — они почти дрались. Ямазаки, глядя на них, думал, что если бы у них не было баскетбола — они бы и подрались. Это была та самая палящая, сжигающая страсть, которую он, дитя любви и войны, ценил больше всего.
Они играли, пока совсем не стемнело, и остановились только когда над площадкой вспыхнул уличный фонарь. Ямазаки подошел ближе к сетке, чтобы лучше видеть — он не боялся, что они его заметят, он мог бы выйти к ним на площадку и сплясать, и то они бы не заметили.
Теперь он слышал их голоса.
— Недурно у тебя получается, — сказал Ханамия, скалясь.
— Спасибо, — ответил Киеши ровно. — Мне вообще говорили, что я хороший игрок.
Ханамия рассмеялся.
— Ты же знаешь, о чем я. Интересно, почему здесь ты можешь подставлять мне подножки, а на матче — нет? Боишься, осудят?
Киеши, улыбаясь, качнул головой.
— Я просто хотел развлечь тебя, Ханамия. Надеюсь, что ты согласишься как-нибудь развлечь меня в ответ.
— Это как же? — спросил Ханамия, разом ощетинившись.
— Сыграть со мной честно и красиво. Как ты умеешь.
В ответ Ханамия разразился злым, лающим смехом.
— Если ты к тому времени будешь при обеих ногах!
— Я буду, Ханамия, — Киеши шагнул вперед, почти вплотную. Ханамия отступил на шаг — Киеши последовал за ним. Еще пара шагов — и Ханамия уперся спиной в сетку, а Киеши навис над ним. Теперь они были совсем рядом с Ямазаки. Он затаил дыхание.
— Ты слишком близко, — хрипло, с усилием проговорил Ханамия. — Мне нечем дышать.
— Мне тоже, — ответил Киеши тихо. — Как будто…
— …ножом в сердце ударили.
Они сказали это вместе. Ямазаки смотрел, как пальцы Ханамии впиваются в ячейки сетки, как руки Киеши сжимаются в кулаки — они хотели коснуться друг друга. Как это ощущается? Как зуд в кончиках пальцев? Как гудение в ладонях? Это больно? Это приятно? Это и то, и другое?
Киеши придвинулся еще ближе, и еще, вдавливая Ханамию в сетку. Его дыхание срывалось, глаза горячечно блестели. Ямазаки увидел, как Ханамия с силой сжал пальцы — наверняка на них останутся вмятины от сетки, — а потом разжал, вскинул руки и вцепился Киеши в плечи. Наверное, могло показаться, что он хочет его оттолкнуть — Ямазаки не казалось, потому что он точно знал, чего Ханамия хочет на самом деле.
Давай, мысленно понукал он, целуй его, сейчас! В сумке, прижимаясь к боку, гудели ножи.
Ханамия ощерился — в лице его была мука. Киеши поднял руки, положил их ему на спину, сцепил в замок, потянул ближе.
Целуй, кричал Ямазаки у себя в голове, давай! Действуй! Вперед!
Он увидел это выражение одновременно у них обоих. Как отчаяние и ярость на лице Ханамии, тоска и неверие на лице Киеши сменились обреченностью. Как синхронно опустились их ресницы. Как слаженно качнулись они навстречу друг другу.
Ножи в сумке смолкли.
Лава и огонь пришли, погребая под собой обреченных — выхода больше не было. Ямазаки вспомнил, что ему тоже надо дышать — и задышал, тяжело, загнанно, качнулся назад, в кусты, в тень, чтобы его не увидели. Пальцы Ханамии сжимались на плечах Киеши, словно он хотел вырвать у него из тела куски плоти; Киеши обвивал его кольцом стальных рук, словно хотел придушить или сломать. Они целовались, волосы Ханамии цеплялись за сетку, он шипел, но не прерывал поцелуя. Ладони Киеши поползли ниже, он сжал его задницу.
Ямазаки хотелось смотреть дальше, но не вышло. На плечо легла ладонь, знакомый голос шепнул в ухо:
— А ты гребаный вуайерист, Ямазаки, надо же…
Он дернулся в сторону, обернулся, ошалело моргая. На него смотрел Хара. Хара, у чьих ног лежала расстегнутая сумка Ямазаки. Хара, державший его ножи.
— Я сначала решил, что схожу с ума. То есть, — Хара тряхнул головой, челка мотнулась, на мгновение показав глаза, — сначала я решил, что с ума сошел ты — когда ты заколол их обоих своими красивыми кинжальчиками. — Он попытался изящно провернуть один из ножей в руках, но едва удержал его. — Черт… А потом они встали, как ни в чем не бывало закончили разговор и разошлись. Вот тогда я решил, что крыша едет у меня.
Он замолчал, перестал улыбаться, пристально вглядываясь в Ямазаки.
— А потом началось вот это, — он мотнул головой в сторону площадки, и Ямазаки невольно обернулся. Киеши и Ханамия все еще зажимались, только теперь в сетку спиной упирался Киеши, а Ханамия почти висел на нем. И они по-прежнему целовались. Завтра у них будут болеть губы.
— Это так странно, Ямазаки, — Хара поднял рукоять ножа к глазам. — Тут что-то написано. Что это за язык, Ямазаки?
— Древнегреческий, — собственный голос прозвучал глухо.
— Что, бог Гефест отковал их тебе в жерле действующего вулкана?
Ямазаки почувствовал, как поневоле тянется вверх уголок рта. Хара всегда умел рассмешить.
— Он. Только не в жерле вулкана, у него сейчас свой металлургический завод.
— И если ты воткнешь два ножика одновременно кому-нибудь в сердце, эти два чувака влюбятся друг в друга?
— Точно.
— А если только один?
— То чувак умрет.
Взгляд Хары поверх рукояти, меж прядей челки, был светлым и ищущим.
— Ты Амур?
— Лучше Эрот.
В наступившей за этим тишине громко отдался низкий, чувственный стон Ханамии. Ямазаки содрогнулся всем телом, ощущая, как прошивает его отголосок острого удовольствия. Глаза Хары распахнулись шире.
— Да ты кайф ловишь от этого, Ямазаки!
— Тебе-то что?
Хара рассмеялся.
— А самому потрахаться не судьба?
Ямазаки заморгал, глядя на него. Он не знал, что ответить Харе. Как объяснить ему, что он, Ямазаки, не может просто потрахаться — ему для этого надо влюбиться. А ни один разумный бог не позволит собственным чарам поразить себя .
Он все еще думал, как это сказать Харе, когда тот, слегка даже поклонившись, протянул ему один из ножей рукоятью вперед. Машинально Ямазаки принял его. А Хара, оскалившись, вдруг развернул второй нож острием себе в грудь и нанес удар прежде, чем Ямазаки успел хотя бы вытянуть руку.
— Блядь, Хара!
Он рванулся вперед, ловя падающее тело. Хара был тяжелый, зверски тяжелый. Кровь толчками вырывалась из отверстия вокруг ножа.
— Совсем не больно… — выдохнул он. — Совсем не больно, Ямазаки.
— Ты идиот? — прохрипел Ямазаки. — Хара, я же сказал тебе…
Он заткнулся, потому что Хара смотрел на него со слабой, но торжествующей улыбкой на губах. Стервец, подумал Ямазаки бессильно. Какой же стервец.
— Яма… заки… — выдохнул Хара. — Ты же чертов… бог любви… ты не можешь… дать умереть…
— Да запросто! — рявкнул Ямазаки. Его трясло от ужаса, потому что Хара был прав. И еще от того, как прожигал ладонь, требуя жертвы, второй нож.
И рядом не было никого. Только двое за его спиной, обреченные друг на друга, гаденыш, что умирал сейчас у его ног, и он сам.
— Мама меня убьет, — прошептал Ямазаки, и Хара хрипло, каркающе рассмеялся.
Зажмурившись, Ямазаки вскинул нож. Он знал свое оружие достаточно давно, чтобы нанести верный удар и с закрытыми глазами.
Лезвие вонзилось ему в грудь.
Любовь вошла в его сердце, острая, как нож.
***
Ямазаки лежал на спине. Под ним — сырая трава, холодная земля, над ним — опрокинутое звездное небо. Он слышал поодаль два голоса, знакомые и неузнаваемые одновременно. Киеши и Ханамия. Он ощущал плечом чужое тепло. Хара.
— А ты гребаный вуайерист, Ямазаки, надо же…
Ямазаки рассмеялся. И повернулся на бок, встретившись взглядом с Харой.
В груди заныло. Перестало хватать дыхания. В пальцах проснулся зуд. Он во всем был прав, он все знал верно. Он только не знал, каково это — ощущать.
И радовало его только, пожалуй, то, что с лица Хары постепенно сходила усмешка, что лицо его очищалось от всякого выражения, а в глазах появлялась та самая обреченность человека перед лицом извержения вулкана.
Слабое утешение, потому что гореть им — вдвоем.
Название: Плюс один
Автор: Kirisaki Daiichi Team
Бета: Kirisaki Daiichi Team
Форма: цикл драбблов
Сеттинг: День тайми-вайми - Возраст!АУ; День службы занятости - Профессии!АУ
Размер: 1700 слов всего
Пейринг/Персонажи: Сето Кентаро, Хара Казуя, Мибучи Лео, Куроко Тецуя, Момои Сацуки, Ханамия Макото
Категория: джен, слэш
Жанр: юмор, флафф
Рейтинг: G - PG-13
Рубашка, Хара Казуя/Сето Кентаро, Момои Сацуки, PG-13, 590 слов
– Ну, может быть, – неохотно пробормотал Хара, когда Сето примерил пятую по счету рубашку. На самом деле «может быть» означало «фигня какая-то, не лучше предыдущих», но у Сето во взоре уже обозначилась та самая мутная усталость, которая всегда предшествовала попытке заснуть прямо на ходу. Тащить сладко дрыхнущее тело домой Хара попросту не осилил бы, бросать на скамейке в торговом центре не хотел, а на ближайший капсульный отель у них даже у обоих разом уже не хватило бы карманных денег.
А Сето нужна была рубашка, потому что бывшая на нем ранее лишилась не только пуговиц, но и кусков ткани, куда пуговицы были пришиты. Сето потом ругался, а Хара даже без шуток смущался, но было поздно: пуговицы он вырвал с мясом, когда торопливо добирался до вожделенного тела в туалете торгового центра.
И сделал это очень зря: на тощего, длиннорукого и плечистого Сето найти одежду было не так-то просто и не так-то дешево. То есть джинсы-то они купили – и Сето на Хару только молча посмотрел и не стал спрашивать, как им удалось порвать молнию, – но потратились на это изрядно.
– Кошмар же, – произнес девичий голос у них за спиной. Хара чуть не подпрыгнул, потом сообразил, что, таская рубашки, он не задернул шторку примерочной. Что ж, это же рубашки, а не трусы, верно? Ничего такого уж страшного, и он сейчас даже не лапал Сето.
В зеркале отражалась длинноногая и очень фигуристая девчонка с длинными карамельно-розовыми волосами. Что-то такое знакомое…
– Момои Сацки-сан, – сказал Сето, обозначая легкий поклон. И с намеком наступил Харе на ногу.
Впрочем, Хара уже и сам вспомнил. Он просто сходу не соотнес эту барышню в ультракоротких шортиках и трех контрастных драных маечках с приличной до приторности леди-менеджером из Тоо. Все-таки два года прошло.
– Хара-кун, Сето-кун, – барышня тоже кивнула и продолжила: – Сето-кун, эта рубашка ужасна. Она тебе мала и не подходит по цвету. Не вздумай покупать ее.
Вообще-то Хара был с ней совершенно согласен, но для приличия фыркнул:
– Может, Момои-сан, ты подберешь ему рубашку получше? Я как-то уже замаялся.
Момои сверкнула такой улыбкой и так расправила плечи, что Хара ощутил некое неясное томление.
– А вот и подберу! – чирикнула она, всучила Харе три пакета с покупками и розовым вихрем умчалась в лабиринт вешалок с одеждой.
– Вот это конфетка, – прошептал Сето. И даже облизнулся.
– А как же я, – Хара сделал вид, что обиделся. На самом деле он Сето очень хорошо понимал.
– Ну, – Сето повел плечами, – я бы с тобой поделился. Если бы представилась возможность.
Хара представил себе, что мог иметь в виду Сето, и понял, что новым джинсам тоже угрожает опасность, потому что от таких фантазий спасаться можно было только немедленным приведением их в исполнение – ну или просто сексом, любым сексом.
Момои впорхнула в примерочную, неся две рубашки на плечиках. Она оглядела слегка одеревеневших парней и задорно хихикнула.
– Спору нет, ребята вы видные, – пропела она ласково, – но… – и продемонстрировала изящный пальчик с помолвочным кольцом, – время приключений для меня уже миновало! Желаю удачи!
С этими словами она выхватила у Хары свои пакеты и испарилась.
Сето взял одну из рубашек, надел, двигаясь немного заторможенно. Она сидела так, словно прямо на него и была сшита.
– Обалдеть, – протянул Хара, взял вторую рубашку, зарылся лицом – на ткани остался призрак аромата духов, таких же карамельных, как весь облик Момои.
– Хара.
– Что?
– Я совершенно случайно подумал, что мы еще ни разу не занимались сексом втроем. С какой-нибудь симпатичной девушкой. А?
– Я, – сказал Хара, не отнимая от лица рубашку, – тоже совершенно случайно думаю о том же самом. У тебя нет на примете?..
– Есть, – ответил Сето. – На кассу – и поедем. Мне кажется, это тот новый опыт, который нам нужен как можно скорее.
Банан, Хара Казуя, Мибучи Лео, PG-13, 254 слова
Мибучи Лео, шутер Ракузана, Некоронованный Генерал, ел банан.
Хара не мог отвести глаз от этого процесса.
Вообще-то он явился поглазеть вблизи на одного из Некоронованных. Хотя эти звания, в целом, не так уж много значили, когда на площадку выходили парни из Поколения Чудес, – Хара все равно хотел внимательно рассмотреть людей, которых молва ставила на одну ступеньку с Ханамией. Вот, скажем, Киеши Теппей. Ну да, Хара соглашался, было за что навесить на него генеральский титул.
Остальных Генералов заграбастал Ракузан, и шансов попыриться на них было немного: не ехать же в Киото ради этого. Однако вот он, Мибучи, сидел себе на трибунах, и Хара подкрался сбоку и сел через проход, сделав вид, что увлечен листанием фоток на мобильном.
А Мибучи ел банан.
То есть если бы он просто ел этот несчастный банан, Хара и внимания бы особого не обратил. Но Мибучи проделывал с фруктом такое, что впору было снимать на видео и потом выкладывать на порносайтах. Облизывал. Посасывал. Откусывал, наверно, но очень мелкие кусочки, так что с виду банан не укорачивался, а только потихоньку менял форму.
Хара так обалдел от этого зрелища, что забыл демонстративно смотреть на экран телефона. В принципе, его кое-как маскировала челка, но насколько кое-как – выяснилось, когда Мибучи поймал его взгляд. Глаза у него были красивого бирюзового цвета, а еще длинные ресницы, длиннее, чем у иных девчонок.
Почти не мигая, удерживая контакт взглядов, Мибучи медленно улыбнулся, обвел кончиком языка губы – Хара сглотнул, чувствуя, как низ живота стремительно наливается жаркой тяжестью, а в штанах становится тесно, – и столь же неспешно наделся ртом на банан, обхватив его губами где-то посередке.
А потом улыбнулся еще раз, черт знает, как это вышло у него с занятым ртом, – и откусил. Оскалившись, так что видны стали ровные, белые, влажно блестящие зубы, взял и откусил полбанана. И очень демонстративно прожевал.
Как и когда Мибучи ушел, Хара не запомнил. Он очнулся сидящим на трибуне, весь в холодном поту и с четким осознанием, что хрен его знает насчет баскетбола, но в деле дергания людей за нервы Мибучи определенно ровня Ханамии.
И еще – что никогда у него, Хары, не встанет больше на человека, способного так обойтись с…
А хоть бы и с бананом.
Не заметил, Сето Кентаро, Куроко Тецуя, G, 224 слова
– Вы ничего даже не заметите, – сказали Сето перед тем, как он вошел в кабинет.
В кабинете действительно особоенно нечего было замечать: кресло, стол врача, шкафчики и автоклав, все совершенно как обычно. Сето привычно сел в кресло и прикрыл глаза.
Уснуть он не успел: спокойный голос вежливо извинился, уточнил, что именно требуется сделать, попросил открыть рот. Сето открыл рот, но не глаза. Анестезия знакомо поползла по десне, щеке и зубам. Врач действовал умело, неторопливо, Сето ничего не беспокоило, и он задремал.
– Пожалуйста, Сето-сан, примерьте ваш протез.
С трудом разлепив глаза, Сето принял из обтянутых латексом рук вставную челюсть и ловко задвинул ее на место. Как он и хотел, ничто больше не жало, не терло и не кололо.
– Спасибо, – сказал Сето и сморгнул.
Врача в кабинете, похоже, снова не было. Когда успел испариться, вяло подумал Сето и встал. Наверное, он просто еще раз отключился ненадолго.
– Все было прекрасно, – сообщил он, прощаясь с барышней на ресепшене. – К сожалению, я заснул и не разглядел бейджик. Как фамилия врача, который мне помог?
Барышня посмотрела на него удивленно, а потом весело.
– Ох, знаете, Сето-сан, это у нас первый раз, когда пациент воспринимает Куроко-сенсея так спокойно!
– Куроко? – повторил Сето. – Вот как. Знаете что, запишите меня к нему через неделю, пожалуйста.
Идя домой, Сето думал, что это, наверное, уникальный случай, когда врач не остается разочарованным из-за того, что пациент его не замечает.
Романтическая тайна, Куроко Тецуя, Ханамия Макото, G, 634 слова
– Нельзя быть таким ужасным консерватором, – сказала Сацки. – Смотри, они запустили целую линию добавок в напитки. Закажи к ванильному шейку карамель. Или корицу. Или что-нибудь.
Куроко вздохнул. Он не хотел никаких добавок, ему нравился простой ванильный шейк. Но расстраивать Сацки тоже не хотелось.
Поэтому когда подошла его очередь заказывать, он спросил:
– Какая из добавок к напиткам наименее выразительная?
Девушка за кассой растерянно моргнула и обернулась к парню, дежурившему у автомата молочных коктейлей.
– Мако-тян, какая…
– Да-да, я слышал, – отозвался парень. Что-то в его повадке показалось Куроко смутно знакомым, но парень стоял спиной: выше среднего роста, широкоплечий, но худощавый, черные волосы из-под косынки… тысячи таких подрабатывают в заведениях с фаст-фудом.
– Мне, пожалуйста, ванильный шейк и самую безвкусную добавку, – попросил Куроко.
Парень за автоматом проделал какие-то манипуляции, передал стакан девушке, а та поставила на поднос.
Что ж, как понял Куроко три минуты спустя, заказ его выполнен был в точности. Вкус шейка не изменился. Только запах. Что это за пряность, Куроко даже не представлял, но ему понравилось.
В следующий раз, когда он пришел выпить шейк, за автоматом был другой парень, а вот девушка за кассой та же самая. Она помнила про “самую безвкусную добавку”, но не знала, что это. К сожалению, парень тоже не знал. Куроко выпил обычный шейк, и ему показалось… не то чтобы невкусно, но неинтересно.
А вот на другой день знаток добавок оказался на месте, и Куроко, внутренне содрогаясь от подрыва устоев, который сам же осуществлял, попросил добавку на усмотрение мастера.
Его шейк был, вероятно, чуточку солонее обычного и пах тропиками. Точнее Куроко определить не сумел.
Уходя, он спросил, по какому графику работает мастер.
Теперь Куроко ходил в «Маджибургер» как по расписанию, дважды в неделю: когда его свободное время совпадало с дежурством парня с пряностями. И всякий раз его угощали чем-то новым, постепенно расширяя палитру вкусов и запахов. Куроко подозревал, что львиной доли добавок, которыми его потчуют, в меню бургерной нет и не может быть, и что если кто-то проведает о самоуправстве парня, ему светит остаться без работы. Поэтому он никому не рассказал про свои эксперименты с шейком. Это была тайна на двоих.
В общем-то, у Куроко впервые в жизни завелась такая, настоящая таинственная тайна, известная только ему и незнакомцу. Это было почти как в книжках – и вкус книжной романтики, которая до сих пор представлялась Куроко надуманной, вдруг оказался удивительно привлекателен.
Прошло два месяца.
На Токио обрушился грипп. Школу на карантин не закрыли, но тренировку Рико отменила: слегла треть клуба, в том числе Кагами и Изуки, и совершенно не хотелось, чтобы и остальные разболелись. Куроко обнаружил в своем расписании неучтенное свободное время. Он знал, что в этот день парень с пряностями должен работать, и недолго думая направился в «Маджибургер».
Буквально перед входом на него кто-то налетел.
– Извините, – сказал Куроко.
– Прошу прощения! Вы ведь к нам? С нас молочный шейк за счет заведения, если позволите загладить таким образом мою неловкость, – с безукоризненными интонациями человека-за-стойкой произнес незнакомец, и Куроко вдруг узнал его.
Перед ним стоял Ханамия Макото.
Ханамия его узнал тоже: он улыбался так, что более нервный человек мог бы и сбежать в ужасе.
– Проходите же, уважаемый посетитель, – почти пропел он. – Для вас сегодня мускатный орех, апельсиновая цедра и капля сиропа тростникового сахара в ванильном шейке.
Куроко просто не нашел слов.
Все это время его угощал вкуснейшими шейками Ханамия собственной персоной. И даже ни разу слабительного не подсыпал.
– Ты работаешь с нарушениями, – тихо сказал он; его голос заглушил шум в зале, но Ханамия расслышал и ответил:
– У меня научный проект по сочетаемости вкусов. Закончу здесь – перейду на подработку в раменную. Если хочешь, впишу тебя в проект как подопытного!
Он торжествующе ухмыльнулся и даже высунул язык на мгновение. Но ухмылка тут же увяла, потому что Куроко отозвался:
– Я буду рад, если ты дашь мне адрес этой раменной.
Вообще-то до сих пор Куроко рамен не любил. Но подозревал, что при участии Ханамии – полюбит.
И чудесная тайна грозила стать еще слаще.
Название: Хитрецы, как правило, неразборчивы в средствах
Переводчик: Kirisaki Daiichi Team
Бета: Kirisaki Daiichi Team
Оригинал: JLR «Cunning folk use any means», запрос на перевод отправлен
Сеттинг: День кроличьей норы – Магия
Размер: 1280/1045 слов
Пейринг/Персонажи: Имаеши Шоичи/Ханамия Макото
Категория: слэш
Жанр: поседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Имаеши Шоичи – коварная, злонамеренная общественная угроза, склонная лезть, куда не просят
Примечание/Предупреждения: кроссовер со вселенной Гарри Поттера. В тексте упоминается песня Наташи Беддингфелд «Pocketful Of Sunshine»
Не то чтобы Ханамия совсем уж не разбирался в маггловской культуре. Даже он знает о машинах (больших кучах металла, которые приводят в движение очень маленькие лошади), к тому же он даже пережил ужас путешествий по небу. Но, ради всего святого, он же не следит за маггловской культурой. Слишком за многим пришлось бы следить, да и зачем ему это?Именно поэтому вопиллер, который появляется перед ним в прекрасное утро четверга, вгоняет его в такую оторопь. Поначалу вопиллер выглядит совершенно обыкновенно: Ханамия часто такие получает, обычно от матери – если переусердствует со своей битой загонщика.
– Но я ведь в последнее время не делал ничего такого, – говорит Ханамия с обидой, когда Сето и Фукуи со смешками толкают его в бок. – Разве я что-то сделал?
Фукуи с нарочитой серьезностью качает головой:
– Да нет, вроде бы. Последний перелом чужой руки был две недели назад, – он вздыхает с притворной ностальгией. – Ах, в прошлый раз была настоящая классика. Как там она сказала, Сето?
Сето задумчиво хмурится:
– Хм-м, в точности припомнить не могу, но, кажется, что-то вроде: «И если ты соберешься сломать кому-нибудь руку, то хотя бы проверни это так, чтобы виноваты остались другие!» – Сето с удивительной точностью копирует интонации матери Ханамии. Фукуи разражается смехом, несмотря на мрачный взгляд Ханамии.
– Мерлин, – выдыхает Фукуи. – И все же, чувак, лучше покончить со всем этим поскорее. Ну что мы там не слышали, правда.
– Или не думали сами, – встревает в разговор Морияма. – Народ, Ханамия получил вопиллер. – Он складывает ладони рупором и оповещает весь стол: – Э-э-эй! У Ханамии снова вопиллер-р-р-р-р!
Товарищи по факультету с интересом поворачивают головы, и Ханамия чувствует, как заливается румянцем.
– Ладно, ладно, хорошо, я его открою, – говорит он, вздыхая, осматривает ярко-красный конверт и, примирившись с неизбежным, осторожно его вскрывает.
Дальнейшее застает Ханамию врасплох.
Звук, который выплескивается из конверта и накрывает зал, ни капли не похож на материнский голос. Больше всего он напоминает хор демонов, которые, не щадя своих легких, услаждают серенадами слух Повелителя Ада. В этом нет никакой мелодии, ритма или гармонии. Ханамия невольно вскрикивает – сидящие за столом рэйвенкловцы бросаются врассыпную. Демоны продолжают вопить на весь зал, остальные факультеты возмущаются и протестуют.
– Эй, заткните его! – говорит кто-то, наверное, Аомине – вопиллер орет слишком громко, чтобы Ханамия мог сказать наверняка.
– Если уж Ханамия не может заткнуть вопиллер, то мы и подавно не сможем, – Сето изо всех сил пытается перекричать демоническое пение.
Ханамия отчаянно пытается зажать уши, но тут различает в какофонии слова «карман» и «солнышко» – и нет, этого просто не может быть. Такой кошмар никак не может соотноситься с солнышком, просто никак.
Жуткий рев продолжается еще целую минуту, а затем наконец начинает стихать. Распахнув в удивлении глаза, Ханамия следит, как алый конверт медленно опускается на стол.
Фукуи рядом с ним выдыхает с облегчением.
– Какого хрена это было? – спрашивает он, и в его голосе проскальзывает восхищение.
Лишь один человек может быть причастен к столь возмутительным фокусам. Ханамия бросает мрачный взгляд на слизеринский стол, ища одного определенного ученика – а вот и он, опирается подбородком на ладонь и с раздражающей ухмылкой тычет в сторону Ханамии другой рукой. Ханамия корчит мрачную гримасу, однако самодовольства Имаеши это не уменьшает.
– Он за это заплатит, – бормочет Ханамия под нос, клокоча от осознания: какую бы месть он ни выбрал, Имаеши ему не переиграть.
Кровожадные размышления Ханамии прерывает чей-то голос, напевающий песню, здорово напоминающую ту, которую только что исполнял демонический хор. Ханамия резко поворачивается: ну разумеется, Изуки. Тот сидит и насвистывает с самым что ни на есть беззаботным видом.
– Что ты творишь? – шипит Ханамия. – Уверен, что эта песня – не что иное, как проклятие.
Изуки удивленно поднимает голову:
– Чего? О, я напевал, да? Блин, а я-то уж было решил, что отделался от этого мозгожорного мотивчика еще в две тысячи восьмом, – его лицо светлеет от осознания, и он ухмыляется. – Но, кажется, он до сих жрет мозги не хуже зомби.
Сидящие за столом дружно стонут.
– Это ведь даже не каламбур, – возмущается Морияма. Ханамия снова принимается рассматривать вопиллер, невинно лежащий подле тарелки.
– Испепеляй - не испепеляй его взглядом, все равно не вспыхнет, – говорит Сето со смешком. Фукуи фыркает.
– Просто заткнитесь, – раздраженно отвечает Ханамия. – Я его уничтожу, вот увидите.
– Ну, тогда удачи, – желает Сето, но Ханамия почти не обращает внимания на эти слова, вставая и вновь принимаясь искать Имаеши. Того нигде нет – наверное, отправился на занятия, поэтому Ханамия проталкивается сквозь наводняющую Большой Зал толпу, намереваясь во что бы ни стало его отыскать.
Имаеши ждет его у дверей. Он опирается о стену и беззвучно хохочет, когда Ханамия шипит:
– Ты, ублюдок!
– Да, это я, – соглашается Имаеши. Отлипает от стены, пристраивается рядом с Ханамией и идет следом, не мешая ему расталкивать первогодок. – Похоже, заклинание вопиллеров не годится для передачи песен. Жаль, очень жаль, песня-то на самом деле забавная.
– Только если в твое представление о забавном входит компания лучших певцов преисподней, – замечает Ханамия мрачно, неосмотрительно поворачиваясь к Имаеши и едва не спотыкаясь о какого-то мелкого первогодку. – Эй, смотри, куда лезешь!
Имаеши смеется:
– Раз уж ты об этом упомянул, думаю, мне бы понравилось.
Ханамия качает головой:
– Поверить не могу, что ты и впрямь послал мне вопиллер с темным проклятием. Что оно вообще должно было сделать?
– А, – говорит Имаеши медленно, – собственно, об этом. Думаю, тебе не помешает узнать слова песни, – он сует Ханамии сложенный пергамент. – Подумал, что они… ну, отражают, что ли. – Имаеши пожимает плечами. – У меня сейчас сдвоенные зелья с Гриффиндором. Молись, чтобы Касамацу-кун меня не придушил.
– Может, мне бы не пришлось молиться, перестань ты подкалывать его по поводу его игры в квиддич, – бормочет Ханамия, но Имаеши спешит на урок. Ханамия расстроено провожает его взглядом, а потом наконец вспоминает о зажатом в руке обрывке пергамента. Бережно – он совсем не верит заверениям Имаеши, что на вопиллер не наложено заклятье, которое будет преследовать его до самой смерти – он разворачивает его, сгиб за сгибом.
– У меня есть любовь, и она вся моя до донышка… – Ханамия давится словами и инстинктивно сминает пергамент, чувствуя, как к щекам приливает краска. Да как он смеет. Нет, Имаеши точно нарвался, думает Ханамия, решительно игнорируя бабочек в животе. Он делает вид, что это вовсе не он осторожно сворачивает пергамент и сует в карман, чтобы потом внимательно перечитать.
Кто-то отвешивает ему подзатыльник.
– Опоздаешь, если не поторопишься, – произносит “кто-то” голосом Сето. – Эй, что ему было нужно?
– Ничего, – говорит Ханамия. – Совсем ничего. Не тормози, пойдем.
Позже Ханамия не перечитывает пергамент – снова и снова – пока тот не начинает разваливаться в руках, нет, совсем не перечитывает. И не напевает демоническую песню в душе. Конечно же, нет. А если и да, зачем кому-то об этом знать, ведь правда?
@темы: Мифология, Внеконкурс, Фанфик, Магия, The Rainbow World. Другие миры, День кроличьей норы, День тайми-вайми, День службы занятости, Kirisaki Daiichi Team, Возраст!AU, Профессии
-
-
31.05.2016 в 23:07-
-
01.06.2016 в 00:27-
-
01.06.2016 в 01:03-
-
02.06.2016 в 18:57-
-
03.06.2016 в 03:43Как-то я слёту офигела от греческой мифологии в японском антураже, а потом было не оторваться. Очень хорошо, очень душевно, но очень мало.
Плюс один
Забавные истории. Особенно понравились с Момои и Лео.
Хитрецы, как правило, неразборчивы в средствах
Имаеши и Ханамия в Хогвартсе. Такое ощущение, что в этой жизни ты увидел все.
Спасибо всем!
-
-
03.06.2016 в 12:52-
-
04.06.2016 в 00:17Драбблики-драбблюшечки)))
Про Лео прикольный, я вот сразу вспомнила, что Теппей тоже мастер сыграть на нервах, и даже задумалась в этом ключе об остальных Некоронованных, но что-то Хаяма и Небуя не производят впечатления людей, способных на такие тонкости.
Про Ханамию и Куроко мой любимый. Ханакуро! Пусть махонькая, дженовая, но ханакуро! *-* Это ж дивно интересно, почему не пишет никто?!
Куроко, однозначно, стоматолог моей мечты, а про рубашку просто рейтинг просится, ых. Жаль, что Момои занята!
Всё, большие тексты оставлю на сладкое на завтра))
-
-
04.06.2016 в 01:37-
-
04.06.2016 в 01:44-
-
04.06.2016 в 01:45-
-
04.06.2016 в 11:39Да и печально, когда вспоминается сходу всего один текст... Но как Ханамия Куроко вслух Гомера читал, до сих пор помню!