Автор: Shuutoku Team
Бета: Shuutoku Team
Сеттинг: Историческая AU
Размер: 6 434 слова
Пейринг/Персонажи: Такао Казунари/Мидорима Шинтаро, Морияма Ёшитака, Мияджи Киёши, Оцубо Тайске, Хаякава Мицухиро, Изуки Шун
Категория: слэш
Жанр: драма, романс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание:
Я выбегаю на лестницу и кричу изо всех сил:
— До встречи, Шин-чан!
В прошлый раз же сработало.
Примечание/Предупреждения: 60-е годы XX века
— Извращенец!
Пузырьки от газировки лопаются на лице и волосах Мориямы-семпая и совсем чуть-чуть — на пластиковой поверхности стола. Девушка в этот раз оказалась на удивление точной. К счастью, я предусмотрительно переложил фотокамеру к себе на колени. Первое правило: когда девушка начинает хмуриться, краснеть и нервно постукивать алыми ногтями по стакану — убирай фотокамеру. Если успеешь — убирайся сам. Ещё можно попытаться предупредить Морияму-семпая, но это опционально.
Второе правило: никогда не говори девушкам, что хочешь их раскрыть. Даже с помощью фотокамеры. Даже со всей любовью и страстью. Или, во всяком случае, для начала убедись, что девушка в тебя либо уже по уши влюблена, либо вы находитесь в лав-отеле, и она любит такие разговорчики и всякие садо-мазо штучки. Вот, например, одна из малочисленных девушек Мориямы-семпая любила, и хотя в раздевалке он потом старательно поворачивался располосованной задницей к шкафчику, это всё же лучше, чем сидеть и обтекать в кафешке посреди императорского парка Синдзюку.
Хотя нет — и то, и другое одинаково смешно.
Я всё-таки не сдерживаюсь, хихикаю и получаю обиженный взгляд от обтирающегося салфеткой семпая.
Ах да, третье правило: если вас зовут Морияма Ёшитака, никогда не знакомьтесь с девушками в присутствии своих друзей. Девушка вам не достанется всё равно, но она хотя бы просто уйдёт, а не уйдёт с вашим другом. И над вами не посмеются. Впрочем, если вас зовут как-то по-другому, и вы не имеете привычки при знакомстве вести себя, как принц Гэндзи, насмотревшийся «Фотоувеличения», то этот совет не для вас. Так-то девушки обычно ходят по двое-трое, и если вы будете один, они не смогут поделить вас и уйдут вместе из женской солидарности.
Вообще, я бы мог написать целое пособие по знакомствам с девушками, стал бы популярным, моим советам следовали бы все девственники и неудачники Японии, но Морияме-семпаю такая книга всё равно не поможет, а мне она и подавно не нужна. Потому что я гомик.
Как-то однажды семпай, потерпев очередную неудачу, поинтересовался, считаю ли я его привлекательным. Я нечестно сказал «да», и он на пару минут так откровенно призадумался, что я успел испугаться: вдруг он поставит крест на девушках и решит построить со мной счастливый гомосексуальный союз. И хотя Морияма-семпай был отличным другом и сокомандником, выслушивать оды своим глазам, ушам, губам и прочим частям тела, а также поток ужасных хайку и танку о любви я был морально не готов.
К моему глубокому облегчению, семпай похлопал меня по плечу, сказал, что я настоящий друг, и ушёл клеиться к какой-то первокурснице.
Вообще, Морияму даже жаль: он специально поступил в колледж дизайна, чтобы найти прекрасную, восприимчивую к тонким материям и высоким чувствам девушку, а в итоге вынужден болтаться в компании красавчика-полукровки, повёрнутого на социализме и свободной Японии, придурка с каламбурами, шепелявящего придурка, капитана Оцубо, который придурком, конечно, не был, просто по вечерам любил вязать шарфики и шапочки, и, собственно, меня. Думаю, в педагогическом колледже ему повезло бы больше. Девушки там учились, как и положено будущим учителям, устрашающие, но наверняка невероятно восприимчивые.
Морияма-семпай ещё пару минут демонстративно вздыхает, жалуется на судьбу, смотрит на коричневое пятно от колы на своей рубашке и вслух прикидывает, что будет дешевле: сгонять в общежитие и переодеться или дойти до торгового центра и купить новую. По всему получается, что дешевле будет стащить рубашку с меня — мне же не надо сегодня на подработку, — и я в очередной раз радуюсь, что не вымахал высотой с фонарный столб. Есть у меня подозрение, что капитан начал вязать исключительно потому, что не смог найти в магазине джемперы своего размера. Хотя сейчас модно объяснять подобное экзистенциальным кризисом. Я точно не знаю, что это такое, но в захудалом кинотеатре с европейскими фильмами, где подрабатывает Морияма, про этот экзистенциальный кризис часто показывают.
Морияме же европейские фильмы категорически противопоказаны. Вот сейчас, например, он вдохновлённо прикидывает, придут ли в восторг девушки, если он, как Джеймс Дин или Марлон Брандо, будет сегодня сидеть за кассой в одной белой футболке. С той девушкой, которая его отхлестала, он, кстати, тоже познакомился в кинотеатре. Прямо после сеанса «Дневной красавицы».
Морияма наконец сваливает, кола заканчивается, и я выхожу из кафе, совершенно не зная, чем заняться. Подработки у меня сегодня действительно нет: к октябрю все, кто хотел, успели пожениться, следующий бум начнётся только в ноябре, во время красных клёнов, и даже делать фотокарточки для омиая на сегодня никто не записался. Так что я решаю просто побродить по парку: глядишь, повезёт и удастся закончить творческое задание. «Женский фотопортрет». Татихара-сенсей, помнится, когда давал тему очень недвусмысленно намекал, что лучше бы нам снимать молоденьких девушек — свежесть юности, мимолётная красота, запечатлённая на снимке, все дела. Поэтому я, мысленно представляя, как он в предвкушении открывает очередной студенческий альбом, чтобы передёрнуть, фотографировал исключительно морщинистых древних бабулек с пигментными пятнами на лицах. Придраться было не к чему — технически бабульки всё ещё оставались женщинами, да и мимолётную красоту их морщин я запечатлевал весьма профессионально.
Однако, несмотря на ясный и довольно тёплый день, бабулек в парке не оказывается. За полчаса мне встречается только одна. Она грозит кулаком в сторону мэрии и что-то бессвязно бубнит себе под нос. Сумасшедших в моей папке с работами ещё нет, поэтому я осторожно навожу на неё объектив.
— Грязный хиппи!
Я едва успеваю увернуться от летящей в мою сторону клюшки, поправляю: «Чистый!» — и пускаюсь наутёк: бабка, оставшись без своего главного оружия, поднимает с земли булыжник. Я прячусь за ближайшим деревом, а бабка, повертев головой по сторонам, но так и не обнаружив меня, подбирает клюшку и, не выпуская камня из руки, движется в сторону мэрии. Да здравствует революция!
Я тихо смеюсь и не сразу замечаю, что парень, сидящий на скамейке рядом, косится на меня. Очки, дурацкая рубашка в клетку и книжка в руке — типичный примерный студент, который, протерев штаны в университете, купит новые и пойдёт их протирать… ну, вот хоть в мэрию напротив. Парень снова недовольно смотрит на меня, наши взгляды пересекаются и… я спускаю. Всего лишь затвор фотоаппарата. Я удивлённо смотрю на свой палец, парень удивлённо смотрит на меня и вдруг слегка розовеет, отворачивается и утыкается в свою книгу. Это так забавно, что невольно хочется сделать ещё пару снимков, но в прошлый раз, когда я пытался сфотографировать забавного парня, запутавшегося в своих шнурках, пришли его дружки, и я едва унёс ноги. Как позже поведал мне Мияджи-семпай, парень был мозгом одной из левых группировок, знал весь «Манифест коммунистической партии» наизусть, и уметь завязывать шнурки ему было необязательно.
Рядом с этим парнем дружков вроде не наблюдаетсяь, но кто знает, вдруг он уже мысленно описывает меня своему папаше, какому-нибудь влиятельному толстопузому чиновнику, и завтра меня посадят за решётку. Ну или просто побьют.
Немедленно смотаться кажется самым правильным выходом.
Позже, проявляя фотографии, я решаю, что рисковал не зря. Снимок получился на редкость удачным, хозяйка салона даже захотела выставить его, как образец. А ещё у этого парня удивительно красивые ресницы.
***
Через два дня я сдаюсь. Мацуда-сан, хозяйка фотосалона, где я подрабатываю, радостно потирает руки и выставляет меня за дверь. Логика её проста — родители молодых девушек, увидев респектабельных и красивых молодых людей на фотографиях, мысленно воспримут их как потенциальных женихов и приведут своих дочерей делать фотокарточки для омиая. Сами же молодые девушки залюбуются красивыми парнями, а там уже хозяйка уболтает их сфотографироваться.
Моя логика сложна и запутана, в ней есть слова «занят», «колледж», «баскетбол», «никто не торчит в одном месте постоянно», но сегодня как раз подворачивается работа в императорском парке, и с меня берут обещание найти того парня и взять разрешение на использование фотографии.
Не то чтобы я не хочу встретиться с ним ещё раз, но стоит мне представить, как подхожу к нему и говорю: «Хэй, я тут сфоткал тебя недавно, а теперь моя хозяйка хочет вывесить твоё лицо на витрине», — папа-чиновник-полицейский мысленно возникает перед глазами.
Поэтому я надеюсь, что съёмка затянется надолго, и парень, даже если он сидел на том же месте, уйдёт: кто будет читать в темноте?
Я тщательнее, чем обычно, подбираю место, дольше вожусь с выбором удачного освещения. Не только из-за обещания. Просто хочу сделать всё как можно лучше. Сегодня я работаю с моей любимой свадебной парой прошлого лета. Они поженились в конце августа, а теперь новоиспеченного мужа отправляют на неопределённое время работать в Осаку — поднимать недавно открывшийся филиал, — и они решили сделать памятные фотографии в месте, где впервые встретились. Помнится, когда муж моей соседки уехал на три года куда-то на север страны, она в этот же день напилась, на следующий — сняла кимоно и стала носить модное салатовое платье, а через месяц и вовсе завела любовника. Урод, который пытался залезть мне в штаны в Кабуки-чо, тоже был командированным и радостно сипел на ухо, что это лучшее время в его жизни. Пока я не врезал ему локтем в живот.
Кто знает, вероятно, и этот парень ждёт не дождётся перевода: говорят, кансайский диалект может быть не только смешным, но и дико сексуальным. Я предпочитаю думать, что не ждёт. Иначе моя тщательно выверенная теория об искренних улыбках разбивается в пух и прах. Вот сейчас девушка улыбается только на камеру, а на свадьбе улыбалась всегда.
Парень тоже откровенно нервничает, говорит девушке что-то утешающее. Я прислушиваюсь — ага, что быстро увеличит продажи в филиале и скоро вернётся — и думаю, что бы я сам делал, если бы мне вот так пришлось уехать. Впрочем, мне это совершенно точно не грозит: жениться на лесбиянке я не собираюсь, а жить с парнем долго и счастливо — это что-то из области фантастики. Если вы, конечно, не два бездомных, ночующих в коробке у станции, или, по крайней мере, не собираетесь ими стать.
Съёмки подходят к концу, девушка становится всё печальнее и печальнее, и мне на мгновенье хочется стать богом, пусть самым маленьким и невзрачным, и отправить в Осаку вместо её мужа кого-нибудь ещё. Например, того лысого старикашку, владельца сети ресторанов, который в июле заполучил себе в жёны прекрасную двадцатилетнюю девушку. А она во время свадьбы была белее мела и явно хотела разрыдаться. Я же фотографировал её натянутые улыбки и мечтал, что вот сейчас встану, как герой «Выпускника», схвачу её за руку и увезу… Ну хотя бы к Морияме. А что — он молодой и романтичный.
Ничего из этого я, конечно же, не сделал. Закончил фотосъёмку и получил свои деньги, а семья невесты получила свои. Да и сейчас я, в общем-то, зарабатываю на чужом несчастье.
Настроение портится окончательно, я делаю последний снимок, сообщаю, что за фотографиями можно прийти завтра, и откланиваюсь. Мне ещё нужно пересечь полпарка и убедиться, что никакого парня на скамейке и в помине нет. Хозяйку это наверняка расстроит, а её расстройство может сказаться на моей зарплате, но, если что, я всегда могу принести в жертву Мияджи-семпая. Он, пожалуй, будет покрасивее того студента, и вообще должен мне за фотографии для его ультралевой газетёнки.
Парень оказывается точно на том же месте и опять читает книжку. Мне очень хочется подойти и потыкать в него пальцем — мало ли, вдруг резиновый, как куклы из магазинов для взрослых, — но тут он шевелится и, заметив меня, недовольно хмурится. Я поднимаю руки, показываю на объектив — смотри, закрыт — и плюхаюсь рядом. Парень не сбегает, и это уже успех.
— Осторожнее. — Вообще-то, я думал, что заговорю первым.
Парень пододвигает к себе какую-то зелёную хрень, на которую я едва не сел. И я не придумываю ничего лучше, как спросить:
— Что за хрень? — молодец, Казунари, просто молодец.
— Жаба.
И правда, жаба. Фарфоровая, кажется. Тяжёлая, зелёная, страшная, с огромной бородавкой — прямо как моя учительница истории из средней школы.
— Ага, а я Такао Казунари.
Вот мы с жабой вроде как и познакомились.
Парень подозрительно смотрит на меня, наверняка решил, что я внук той полоумной бабки с клюшкой, и безумие в нашей семье передаётся по наследству.
— По правилам теперь должен представиться ты.
Он передёргивает плечами, но всё-таки цедит сквозь зубы:
— Мидорима Шинтаро.
— Приятно познакомиться, — я протягиваю руку, а он отворачивается и продолжает читать. Сволочь.
В этой жизни меня игнорировали ради девушки, ради парня, ради социализма и похода в туалет, но ради книги — никогда. Я пытаюсь разглядеть, что же он такое читает, но, как назло, обложка с названием далеко от меня, поэтому приходится невероятно извернуться, чтобы разобрать:
— «Одномерный человек»? Манга?
В моём воображении вовсю разворачивается остросюжетная история про космос, отдалённую планету, населённую пришельцами, похожими на стенды в торговых центрах, но меня нагло прерывают:
— Философия.
Скучно. Сейчас каждый студент считает своим долгом многозначительно продемонстрировать всем какой-нибудь томик замшелого европейского социалиста, желательно с закладкой поближе к концу. Те, кто попроще, повторяют пару-тройку заезженных цитат Мао Цзэдуна. Те, кто понаглее, выдумывают цитаты Мао Цзэдуна сами. Единственный человек из моих знакомых, который действительно что-то читал, это Мияджи-семпай. Остальные максимум пролистали журналы о том, что модно читать. Сам я однажды объявил себя последователем мною же выдуманного русского коммуниста, и вся левая компания Мияджи-семпая целый вечер восхищались широтой моего социалистического просвещения. Самого семпая, к счастью, с нами не было.
— Жаль, я больше мангу люблю.
Мидорима фыркает, но ничего не говорит. Кажется, в его рейтинге я только что занял место рядом с инфузорией-туфелькой.
— Мне казалось, что у студентов есть занятия поважнее, чем сидеть целыми днями в парке с книжкой.
— Я не сижу здесь целый день, само собой разумеется. И в университете сейчас забастовка.
— Тогда почему ты не бастуешь?
Мидорима опять фыркает.
— Это глупо. Врач должен быть выше любых конфликтов, его долг — лечить людей, само собой.
Я хихикаю, для приличия слегка прикрыв рот рукой. Похоже, протирание штанов в токийской мэрии отменяется. Однако слышать такое в наши дни забавно. Я однажды видел, как подрались два хиппи в цветочках, а тут «выше любых конфликтов», ну надо же.
— Значит, ты будущий врач?
— Само собой разумеется, — и поправляет очки. Раздражающий жест, если честно, но Мидориме идёт. И ресницы через очки лучше видно.
— А…
— Мне пора, — перебивает Мидорима, захлопывает книжку, встаёт и вот так просто уходит. По-моему, где-то между «встаёт» и «уходит» должны быть «этой мой номер телефона, Такао-кун», «приятно было поболтать, Такао-кун». Ладно, я согласен даже на просто «пока!»
— До встречи, Шин-чан! — кричу я ему вслед и машу рукой. Просто чтобы подразнить. Он вздрагивает, спотыкается, но не оборачивается. Обидно.
Я ещё некоторое время пинаю асфальт перед собой, пока не вспоминаю, что так и не спросил про фотографию. Чёрт!
***
Мияджи-семпая хозяйка откладывает в сторону со словами «очень красивый, но сразу видно, что полукровка, большинство родителей не захочет такого мужа для дочери». Моя зарплата тает на глазах, и я быстро выкладываю на стол фотографии Мориямы, Хаякавы, Изуки и капитана: всё равно мне нечего терять. Она придирчиво осматривает их, смеётся при виде Хаякавы — зря, милые брови, между прочим — и всё-таки берёт одну фотографию капитана Оцубо. «Есть в нём что-то. Ну, знаешь, надёжное и старомодное, как в довоенную эпоху», — говорит она, а я не знаю, но киваю и выдыхаю, киваю и выдыхаю, подгребая к себе фотографии Мидоримы и остальных. На этот раз пронесло. Я откланиваюсь и убегаю.
Ребята ждут меня на улице, и я должен по пиву каждому и всем — что-нибудь соврать. В конце концов, я говорю, что хозяйку возбуждают высокие мужики, поэтому она запала на капитана, как только увидела его в окно, и на фотографии других даже смотреть не стала. Спор выигрывает Хаякава, остальные поставили на Мияджи-семпая и теперь недовольно выгребают мелочь из карманов, а я снова выдыхаю. Ну что за день!
Мияджи-семпай тоже довольно улыбается и хлопает капитана по плечу, и я даже представить боюсь, что было бы, скажи я правду. «Очень красивый, но полукровка». Капитан однажды обмолвился, что в школе над Мияджи издевались из-за внешности и говорили, что его мать — американская шлюха, которой не хватило денег, чтобы сделать аборт, и теперь он ненавидит любой намёк на своё происхождение. Думается, именно поэтому он и связался с «Дзенгакурен» и прочими левыми борцами за свободную Японию. Чтобы доказать, что он, несмотря на смешанную кровь, больше японец, чем многие другие. Глупость, конечно. Я как-то раз видел Мияджи-сан, милая и приятная женщина, швея. Мияджи-семпай как-то по пьяни признался, что пошёл в дизайнерский колледж, чтобы однажды подарить матери собственное ателье. И какая разница, изнасиловал её в прошлом американец или это была любовь? Мне лично всё равно. Мияджи-семпай и его мать от этого хуже не становятся.
Хотя иногда он просто невыносим. Например, когда всю дорогу до Синдзюку полощет мозг на тему, как нам важно выиграть этот матч, потому что наши противники — чистенькие буржуазные говнюки. Сегодня у нас баскетбольный матч с командой одной элитной христианской школы, за нас придут поболеть все левые друзья Мияджи-семпая, и вообще это дело нашей самурайской чести. Проще говоря, если мы не выиграем, Мияджи убьёт нас лично. Иногда я даже забываю, что наш капитан, вообще-то, Оцубо.
В итоге матч проходит так, будто наши соперники пришли сюда по ошибке. Ну там, перепутали баскетбол с гольфом, поло, или во что богатые европейцы играют? Я даже не успеваю как следует разогреться, а мы уже побеждаем с отрывом в сорок очков. Больше планов на день нет, а мы недалеко от императорского парка… И не то чтобы я сильно хочу увидеться с Мидоримой — просто интересно проверить, там он или нет. Я обещаю парням угостить их пивом завтра и ухожу, подбрасывая в руке мяч.
Там. Неожиданно мне хочется верить, что он воспринял моё «до встречи» всерьёз и специально пришёл сюда, чтобы… Хотя нет, полная чушь. То, что тут самая удобная в парке скамейка, и то вероятнее.
Я подкрадываюсь сзади и кричу на ухо:
— Привет, Шин-чан!
Он вздрагивает, книжка падает из рук, однако он успевает поймать её у самой земли. Ловко. Неужели он не только чтением увлекается?
— Не называй меня так. И нормальные люди не подкрадываются сзади, само собой.
— Но весело же получилось.
Мидорима опять меня игнорирует, и я ему назло начинаю равномерно стучать мячом об асфальт прямо перед ним.
— Такао, прекрати! — его хватает на пять минут.
— Ура, Шин-чан всё-таки запомнил, как меня зовут! — Мидорима нервно сжимает в руке чётки — он что, христианин? — а меня уже несёт: — Спорим, что ты так бесишься, потому что совершенно, ну прямо вот совсем не умеешь играть в баскетбол? Полный ноль.
— Заткнись!
— Спорим? Забьёшь один на один хотя бы раз — и ты выиграл. С меня пиво.
Мидорима смотрит на часы:
— Фасолевый суп, — поправляет очки и встаёт. — И я, само собой разумеется, не проиграю.
Я серьёзно киваю, стараясь не заржать, и прикидываю, где тут ближайшая баскетбольная площадка.
— По той тропинке за углом, в минутах двадцати ходьбы.
Видимо, мир Мидоримы не ограничивается одной лавочкой, и я торопливо шагаю за ним.
Через двадцать минут мы действительно оказываемся на баскетбольной площадке. Мидорима педантично раскладывает на лавке свои четки с книгой и закатывает рукава рубашки. Кто бы мне раньше сказал, что этот жест может быть таким порнографичным?
И отвлекающим. Я едва успеваю увернуться, когда Мидорима резко бросается в атаку. Хотя меня это всё равно не спасает. Уже через секунду он выбивает мяч у меня из рук и забрасывает его в кольцо… с середины площадки!
— Я выиграл.
Он берётся за рукав, но я машу руками:
— Реванш! Я требую реванш! Играем до разрыва в три очка.
Мидорима пожимает плечам и встаёт в позу для розыгрыша мяча.
Разрыв увеличивается, до двух, до трёх, до четырёх… до десяти — мне за полчаса не удаётся забросить мяч ни разу.
— Шин-чан, ты просто нечто! — я вытираю пот со лба и жадно глотаю воду. — Ты точно будущий врач, а не засланный игрок НБА?
— Нет, разумеется. Любому нужно поддерживать себя в хорошей физической форме. Я для этого выбрал баскетбол.
— Шин-чан такой правильный, — я смеюсь, засовываю пустую бутылку обратно в сумку и киваю на площадку. — Ну что, продолжим?
Мидорима подкидывает в руке мяч, но тут, словно неожиданно вспомнив о чём-то, смотрит на часы и хмурится.
— Мне пора.
Я ловлю брошенный мяч. Вчера Мидорима ушёл примерно в то же время. В его университете сейчас забастовка, подработка ему, судя по всему, не нужна, значит:
— Девушка?
Простая и понятная причина. И нет, мне даже не обидно ни капельки.
— Что? — Мидорима, закончивший приводить себя в порядок, удивлённо смотрит на меня.
— Девушка. Ну, знаешь, такая маленькая, хорошенькая, с пухлыми губками и аккуратными упругими сиськами. Или ты любишь большие?
— Ты бредишь, — отрезает Мидорима и разворачивается к выходу. Это же можно расценить, как «нет, у меня нет девушки», правда?
Кажется, я запал на парня, которого видел три раза за три дня. Да, я жалок.
— Ты ведь придёшь завтра? — Конечно, не придёт.
Мидорима оборачивается.
— Да. Ты ведь должен мне фасолевый суп.
И я думаю, что это круче, чем выиграть в лотерею.
***
Мы встречаемся с Мидоримой почти месяц. То есть, как встречаемся: гуляем, шатаемся по торговым центрам, время от времени играем в баскетбол, иногда ходим в кино, как-то в воскресенье полдня искали по всему Токио рикшу, а потом ещё час уговаривали дедушку-владельца сдать её нам в аренду. И всё потому, что Мидорима свято верит в гороскопы и талисманы дня, а рикша в то воскресенье как раз им и была для Раков. Жаба и чётки, кстати, тоже. Мидорима вообще немного повёрнутый, но мне не привыкать. Ещё мы с Мидоримой пару раз были друг у друга в гостях, и если это называется встречаться, то на своей баскетбольной команде тогда я, как минимум, женат.
Так что вроде как мы просто дружим. Точнее, это Мидорима просто дружит, а я каждый раз, когда он собирается прийти в гости, всеми правдами и неправдами выпроваживаю Изуки с Хаякавой за дверь квартиры, которую мы снимаем. Потому что, как дурак, упорно продолжаю надеяться, что однажды Мидорима не просто посидит рядом со мной на диване, обсуждая какую-нибудь книгу, а завалит на этот самый диван. Или даст себе отсосать. Или хотя бы поцелует. Я дурак, да.
Сегодня Мидорима обещал принести новую пластинку Саймона и Гарфанкела. Я надеюсь, что на ней будет достаточно романтичная и безрассудная композиция, чтобы я набрался смелости и признался. Меня с вероятностью в сто процентов пошлют, но тогда я смогу вести свою обычную жизнь и раз в пару месяцев, преодолевая отвращение, искать приключения на свою задницу в подворотнях и барах Ни-чоме.
Перспектива кажется настолько унылой, что я думаю не признаваться Мидориме никогда. В конце концов, лучше иметь друга, в которого влюблён, чем выбирать из стариков, отвратительных стариков, отвратительных не-стариков и «о, ну надо же, более-менее нормальный парень» для того, чтобы провести с кем-то одну ночь. К тому же со мной всегда будет моя рука. Даже две, для разнообразия.
В дверь стучат, и я стараюсь выкинуть все мысли о руках из головы: Мидорима мою озабоченную физиономию явно не оценит.
Не получается. То есть, о своих руках я уже не думаю, а вот о том, почему правая рука Мидоримы засунута в карман и вообще в крови, не думать не выходит. А ещё у Мидоримы на скуле наливается синяк, и очки, быть того не может, перекосились.
— Шин-чан?
— Извини, я не принёс пластинку, — бормочет Мидорима дверному косяку, а потом как-то странно вздрагивает, и у меня от этого всё вздрагивает внутри. Я хватаю Мидориму за руку и завожу его внутрь. В другое время он бы наверняка возмутился, сказал, что я, само собой разумеется, веду себя возмутительно, по-детски, непозволительно, но сейчас он даже не замечает, что я затащил его в квартиру в обуви, и позволяет усадить себя на треклятый диван.
Я бестолково хожу туда-сюда по комнате, пытаюсь заварить чай холодной водой и открыть руками закупоренную бутылку пива, пока не осознаю, что веду себя, как полный придурок. Ну подрался, ну с кем не бывает. Мияджи-семпай вообще временами между больницей и полицией кочует. Да и мне как-то раз в средней школе выбили в потасовке зуб.
В конце концов я достаю из холодильника лёд, заворачиваю его в полотенце и протягиваю Мидориме.
— Давай, выкладывай, что случилось.
Мидорима выкладывает. Из кармана на стол окровавленный нож.
«Шин-чан, ты резал рыбу, поскользнулся на кафеле и упал?»
Ха-ха. Кто же режет рыбу выкидным ножом?
Руки Мидоримы мелко подрагивают, и я не придумываю ничего умнее, как погладить их. Он опять вздрагивает и, кажется, будто бы впервые замечает меня. Брошенное на столе полотенце уже изрядно намокло, я вытряхиваю подтаявший лёд и начинаю обтирать руку. Не знаю уж, в какое дерьмо вляпался Мидорима, захочет, сам расскажет, но друзья на то и существуют, чтобы помогать.
Пальцы у Мидоримы, изящные, тонкие, ногти — безупречно ровные, не то что обкусанные мои, и в целом его рука кажется мне настолько идеальной, что прикосновения к ней моих грубых обыкновенных пальцев выглядят почти кощунством. Но кровь на ней — кощунство ещё большее, поэтому я продолжаю тщательно её вытирать. К счастью, сам Мидорима не ранен. Я расстёгиваю рукав, обтираю кисть — кажется, всё — и поднимаю голову. Мидорима внимательно смотрит на меня. Под его взглядом жар невольно приливает к щекам — Мидорима тоже краснеет и отворачивается. Он хочет поправить рукав, но тотчас же одёргивает руку — рубашка тоже в крови. Мидорима хмурится, будто над чем-то раздумывает, а потом быстро расстёгивает пуговицы и сдёргивает с себя рубашку.
Мои мечты сбываются, но определённо не так, как хотелось.
Я нервно хихикаю и тут же обеспокоенно гляжу на Мидориму: с него станется решить, что я смеюсь над ним. К моему удивлению, он тоже улыбается, странно, криво, но всё же, потом вдруг поправляет очки и глубоко вздыхает:
— Я покалечил человека.
Я всё-таки нахожу открывашку и протягиваю Мидориме пиво — знаю, что тот его терпеть не может, но ничего другого в доме нет. А Мидориме надо.
Он хлебает пиво, как воду: большими, жадными глотками, жмурится, из глаз текут слёзы — всё потому, что пиво кислое, никак иначе — и останавливается, только когда выпивает почти всю бутылку. В другое время я бы лопнул от смеха, остановил его — нельзя с непривычки столько разом пить — но не сейчас. Мидориме надо, да.
Его пробирает буквально через несколько минут. Почти не заметно: только щёки слегка краснеют, спина становится менее напряжённой и пальцы перестают дрожать.
А ещё Мидорима говорит. Много. Это настолько непривычно, что я бы сказал: нам на голову теперь обязательно свалится метеорит — только вот он уже свалился, когда Мидорима пришёл побитый и выложил на стол нож.
Он ткнул этим ножом в ладонь американца. Самого обычного такого военного американца, которые толпами шатаются по токийским барам, трахают японок в Йокосуко, Сасабэ и других портах, а потом улетают травить оранжем вьетнамцев. Тот, который попался Мидориме, ещё не улетел и собирался трахнуть его младшую сестру.
Мы встречались с Мидоримой почти месяц, и почти месяц он уходил ровно в пять. Я гадал куда, ревновал его к воображаемой девушке, плоской, некрасивой, фригидной, но обязательно из хорошей семьи, а оказывается, Мидорима всё это время встречал сестру из школы. Потому что американец караулил её у ворот. Иногда он появлялся у школы раз в неделю, иногда торчал день-два, но Мидорима исправно ходил каждый день — он не мог рисковать. А сегодня американец заявился к школьным воротам пьяным и позвал Мидориму в подворотню поговорить.
Наверно, то, что американец напился, и спасло Мидориму. Потому что тот отослал сестру с подружками и пошёл говорить. Дурак. Хотя, на удивление, американец сначала предложил ему денег за сестру, и только когда Мидорима отказался, решил избить. Мидориме удалось ударить его ножом в руку и сбежать. Что было бы, окажись американец трезвым, я даже представить боюсь.
Я мотаю головой и нечаянно касаюсь носом лба Мидоримы. Как-то незаметно во время разговора он съехал вниз по дивану и положил голову мне на плечо. Я провожу пальцами по его волосам — мягкие — тишина ощущается настолько интимно-неловкой, и я спрашиваю первое, что приходит в голову:
— А нож откуда?
— Талисман дня.
Зря я считал их бесполезной хренью.
Мидорима беспокойно ворочается под боком.
— Наверно, я был не прав.
— Почему? Так этому американцу и надо! Ему ещё мало влетело.
Мидорима качает головой, и его волосы щекочут губы.
— Я не об этом. О конфликтах. Знаешь, Такао, я ведь сначала обратился в полицию, само собой. Они пришли: раз, второй — американца в эти дни не было. Тогда они сказали, что я один из тех левых бездельников и отнимаю у них время. Я так и не смог ничего доказать.
— Вот уроды!
— Нет, они правы. Я должен был сразу разобраться с американцем сам, а не откладывать решение проблемы на целый месяц, разумеется. Марико из-за всей этой ситуации так переживала…
— Шин-чан…
Он поднимает голову, его глаза под линзами очков такие несчастные, а губы — всего в паре сантиметрах от моих, и самым естественным кажется преодолеть эти пару сантиметров и прикоснуться к ним. Всего на несколько секунд — я не успеваю ничего понять, только почувствовать кончиком языка вкус пива — а Мидорима, отчаянно красный, уже стоит передо мной и нервно поправляет очки.
Я бесчувственный чурбан, идиот и вообще зря на свет родился.
Мне хочется побиться головой о спинку дивана, провалиться сквозь землю, отмотать время назад — но я только пялюсь на Мидориму и глупо улыбаюсь. Рефлекс. Я ж дурак, мне можно.
Мидорима отходит ещё на пару шагов и, глядя в сторону, тихо произносит:
— Такао… Мне надо подумать… Само собой.
— Ага, — тупо киваю я. «Само собой, Такао, подумать», — почему-то слова не складываются в одну фразу. Наверно, потому что так звучит вежливый отказ.
— Я, наверное, пойду.
— Ага, — опять киваю — эта фраза понятнее. Мидорима уходит. Конец.
Вдруг я замечаю его рубашку на диване, хлопаю себя по лбу и бегу в спальню. Не могу же я допустить, чтобы Мидорима ходил по городу в одной майке.
Он уже поворачивает дверную ручку, когда я подбегаю и сую ему в руки джемпер Хаякавы. Мидорима и правда собирался уйти вот так. С ума сошёл. И довёл его именно я.
— Маловат будет немного, но лучше так, чем в одной майке.
Мидорима колеблется немного, но всё же натягивает его:
— Спасибо. За всё, — и уходит.
Мне хочется разрыдаться. Или упасть перед Мидоримой на колени и извиняться до тех пор, пока он меня не простит. Поздно.
Или нет?
Я выбегаю на лестницу и кричу изо всех сил:
— До встречи, Шин-чан!
В прошлый раз же сработало.
***
На следующее утро я шагаю прямиком к Мияджи-семпаю в общежитие. К счастью, он оказывается на месте и соглашается мне помочь. Так что в полшестого вечера американец снова отказывается в подворотне, только не с Мидоримой и его талисманом дня, а с разозлёнными левыми приятелями Мияджи-семпая и их битами. Долго убеждать его больше никогда не подходить к этой к школе и к японским женщинам вообще не приходится, к тому же, по его словам, завтра днём их взвод переправляют на базу в Окинаве. Мы на всякий случай приходим в порт, чтобы убедиться, помахать битами на прощанье — в общем, проводить.
Через день я стираю рубашку Мидоримы, перевязываю её красной ленточкой, которую как-то оставила у Изуки сестра, и иду в парк. Спустя час я меняю пять скамеек — и как Мидорима мог сидеть так долго на одной — и окончательно убеждаюсь, что он не придёт. Смысл? Вряд ли после стычки с американцем его сестра ходит в школу. Вид у меня настолько жалкий, что сумасшедшая бабка с клюшкой даёт мне онигири. Со сливой. К сожалению, не отравленный.
Ещё через день я стою у дома Мидоримы. Он наверняка дома, наверняка даже видит меня: его окна выходят как раз на эту улицу — но так и не спускается вниз. Хотя, может, и не видит: Мидорима не особый любитель сидеть у окна. Постучать в дверь я так и не решаюсь. Вместо этого я выдираю из тетради листок, быстро рассказываю всё, что случилось с американцем, немного подумав, добавляю: «Прости меня, пожалуйста, Шин-чан», засовываю записку в пакет с рубашкой и вешаю его на дверную ручку. Теперь Мидорима может больше не переживать за сестру и подумать обо мне, как и обещал.
К концу недели я в отчаянии. Мидорима так и не пришёл. Ни ко мне домой, ни в парк, ни в колледж — я расспросил, наверное, половину учащихся, но никто парня, похожего на Мидориму, неподалёку не видел. Выгляжу я, судя по всему, настолько дерьмово, что Изуки даже надоедает сочинять про меня каламбуры, а Хаякава как-то, когда я сижу за столом и разглядываю ту самую фотографию Мидоримы, хлопает меня по плечу и смущённо говорит, что у него есть один знакомый, хороший парень и как раз по моей части… Дальше я не слушаю и со стоном кладу голову на стол. Сваха-Хаякава! Похоже, меня признали полностью безнадёжным.
Мияджи-семпай поступает умнее и практичнее всех и просто в субботу притаскивает ко мне кучу бумаги, полотнищ и список того, что на них надо написать. В понедельник намечается какая-то заварушка, и я, выписывая на транспаранте «Долой договор безопасности!», чувствую, что меня немного попускает. Ненавидеть американцев и войну оказывается проще, чем не пришедшего Мидориму и себя.
Так что в понедельник я готов крушить, бить, орать и всячески протестовать — лишь бы не думать больше ни о чём.
Однако Мияджи-семпай говорит, что моя задача — только фотографировать происходящее, и отсылает меня в обед на станцию Синдзюку. Там пока всё идёт, как обычно: белые воротнички, бездомные, хиппи и тупые иностранцы с навороченными фотоаппаратами. Намного лучше моего. Обидно.
Время от времени до меня доходят слухи о начавшихся волнениях на Хигаси-Нихонбаси и Центральном железнодорожном вокзале, но на Синдзюку по-прежнему тихо — Мияджи-семпай говорил, что всё начнётся ближе к вечеру — и я от скуки достаю баллончик с краской и вношу свой небольшой вклад в дело революции. «Трахайтесь, а не воюйте». Красиво получилось — мой бывший учитель по каллиграфии остался бы доволен.
После четырёх часов белых воротничков уже не видно, бездомные быстро перетаскивают свои коробки в парк, а пару хиппи загребает полиция. Они проходят как раз мимо моей надписи, и я фотографирую их из-за угла на её фоне. Хороший кадр. Идейный.
В шесть часов вечера я едва успеваю нажимать на спуск, менять плёнку и уворачиваться как от полицейских, так и от своих. Баррикады на станции то возводят, то разрушают, постоянно происходят стычки, у одного парня разбита голова, девушка кидает на полицейских с постамента цветы, летят камни, все кричат, галдят. Я тоже забираюсь повыше и ору во всю глотку: «Американцы, валите домой!» Меня наполняет такая необыкновенная лёгкость, будто действительно после моих слов все американские войска уйдут из Японии, тот военный утопится в море на Окинаве, а Мидорима вернётся ко мне. Толпа несёт прямо на полицейских, кажется, начинается очередная стычка, кто-то сует мне в руку камень, я замахиваюсь… и вижу знакомый затылок. В паре метров впереди меня стоит Мидорима. Чёрт!
Я отбрасываю камень в сторону и пытаюсь пробраться сквозь толпу. Дурацкий Мидорима, неужели не понимает, что он со своим ростом — идеальная мишень? В передних рядах происходит заминка — полицейские пошли в наступление — парень рядом со мной истерично вопит: «За мир!» — и кидает камень. Десятки, сотни камней летят следом. Я пихаюсь локтями, пробиваюсь вперёд…
— Шин-чан, осторожней!
Поздно. Какой-то косорукий идиот попадает камнем прямо ему в голову. Мидорима неестественно покачивается, но я успеваю подхватить его и пытаюсь вывести из толпы. Это нереально. Тогда я просто прижимаю его к ближайшему столбу, жду, пока все остальные пробегут, и только потом отвожу подальше от площади.
Я перевожу дыхание, Мидорима, прислонившись к дереву, морщится от боли, а потом вдруг поворачивается ко мне:
— Такао… — и медленно падает на землю.
***
Через одиннадцать часов тридцать четыре минуты Мидорима открывает глаза. Я точно знаю время, потому что всю ночь пялюсь на часы — красивые, с фосфорной подсветкой. Отец Мидоримы сказал, что его жизни ничего не грозит, поэтому я могу пойти домой, а мать Мидоримы плакала и благодарила меня за то, что я спас их сына. Ничего я не спас, наоборот, прошляпил. Поэтому я остаюсь и сижу в палате Мидоримы. Мне разрешают. У Мидоримы отдельная палата, у семьи Мидоримы отдельная клиника, и я просто невероятно рад, что за последние дни так долго пялился на его домашний номер, раздумывая, позвонить или нет, что выучил его наизусть. Потому что скорая бы приехала, только когда все беспорядки закончились, а до ближайшего госпиталя я вряд ли бы его в одиночку дотащил.
Мидорима рассеянно смотрит на меня — без очков его взгляд удивительно беззащитный, — и я показываю ему два пальца.
— Мир? — предполагает он.
Я смеюсь.
— Мир. И сколько пальцев?
— Два, — Мидорима по привычке пытается поправить очки, но их нет, и он проводит пальцем по переносице. — Я не настолько плохо вижу, разумеется.
— Тебе заехали по голове огромным булыжником, — становится не до шуток.
— А… — Мидорима скрещивает руки на груди и отворачивается к окну. Сквозь жалюзи пробиваются первые лучи рассвета. Я встаю, открываю жалюзи, чтобы было лучше видно — красиво — и снова подхожу к Мидориме.
— Что ты забыл на демонстрации?
— А ты?
— Это не мне заехали по голове. Не увиливай от ответа, Шин-чан.
Мидорима недовольно поджимает губы. С него станется сейчас выставить меня за дверь. «Ты слишком шумный, Такао, бла-бла-бла». К тому же, по его мнению, я наверняка опасный гомик, который может накинуться на беззащитных раненных парней с поцелуями.
— Я протестовал.
Я прикрываю ладонью рот, чтобы скрыть улыбку.
— А как же то, что врачи выше любых конфликтов?
Мидорима хмурится.
— Я серьёзно подумал и пересмотрел своё мнение. Именно из-за моей трусости Марико была вынуждена страдать от внимания этого американца. И она наверняка не одна такая. Поэтому я должен был что-то сделать. Я должен был пойти. Знаешь, Маркузе писал, что именно студенты могут что-то исправить. Поэтому я должен…
— Заткнись, Шин-чан, — перебиваю его я. — Лечить людей ты должен, да. Заботиться о сестре — тоже. А для того, чтобы кидать в окна булыжники, ума много не надо. То есть, если хочется, пожалуйста, это даже вроде как эффективно иногда, только у нас за десять лет толку от протестов особого не было. Ебали американцы наши протесты, в общем. Они и свои-то ебали, какое им до нас, желтолицых макак, дело. Так что ничего ты не должен. Да и хреново у тебя, если честно, получается протестовать.
Казунари толкает пламенную речь. Восхищённая публика аплодирует стоя. Занавес.
Я вздыхаю и усаживаюсь на стул рядом с кроватью Мидоримы.
— К тому же, посмотри на этих протестующих: сегодня он кричит «долой американцев», а завтра пьёт с девчонкой колу в кафе; сегодня участвует в студенческой забастовке, а завтра сидит в аудитории и старательно записывает лекцию, чтобы получить хорошие оценки и в итоге сменить свои революционные взгляды на деловой костюм. Так что всё это полная херня. Хотя иногда и весело.
Мидорима ошарашенно смотрит на меня, и я смущаюсь под его взглядом — в самом деле, что на меня нашло, — а потом вдруг улыбается и качает головой:
— Такао.
— Что Такао? Я, между прочим, Карла Маркса читал. Четыре страницы.
Мидорима опять улыбается, но тут же перестаёт и серьёзно глядит на меня:
— Я подумал не только об этом, само собой.
— Только не говори, что решил отправиться строить коммунизм в Северную Корею или лечить в джунглях больных африканских детишек.
Неудачная шутка. Мидорима даже не улыбнулся. Неужели он и правда что-нибудь такое дикое решил?
— Я согласен.
— На что?
Мидорима слегка краснеет. Неужели…
— Встречаться с тобой, само собой. Я согласен.
И правда, дикое. Если честно, мне хочется кинуться ему на шею, разрыдаться от счастья, признаться в вечной любви, да просто трахнуть прямо на больничной койке, в конце концов, но…
— Ты не знаешь, на что согласился.
— Такао, я…
— Нет, послушай. Ты же умный, Шин-чан, ты же прекрасно понимаешь, что рано или поздно тебе придётся жениться, завести наследника — у вас же такая крутая клиника, ну — а я так не хочу. Чтобы ты трахал меня лав-отеле раз в неделю, а потом шёл в тёплую постель к своей жене. Не люблю делиться. И жить с тобой не могу. То есть, я могу, кому какое дело до фотографа, но ты же уважаемый человек, будущий глава крупной клиники. Люди осудят, если узнают, что ты встречаешься с мужиком. И нам придётся опять прятаться по лав-отелям или жить в коробке на Синдзюку. Поэтому лучше сразу, сейчас, всё закончить, не давать мне надежду и…
— Такао, заткнись!
Мидорима дёргает меня за руку и целует. Смешно, он наверняка чистил зубы больше суток назад, вдобавок его напичкали лекарствами — ужасный запах — и всё равно мне кажется, что это лучший поцелуй на свете.
— У тебя ранка на губе открылась, — говорю я, когда отстраняюсь, чтобы отдышаться.
Мидорима усмехается. Он умеет усмехаться? Что ещё я не знаю о нём?
— Само собой. Я же упал лицом на землю. Выгляжу ужасно, наверное.
— Да нет, хотя без синяков Шин-чан ещё прекраснее.
От смущения его ресницы подрагивают, и я провожу по ним пальцем. Ничего необычного — но так давно хотелось.
Мидориме притягивает меня ещё ближе, и я буквально сижу у него в кровати.
— Ты не должен… — последний шанс, чтобы одуматься: потом я уже ни за что не отступлю.
— Не должен, — Мидорима кивает и проводит пальцами по моему лицу. — Но хочу.
Я тоже. И пусть весь мир катится к чёрту.
@темы: Фанфик, The Rainbow World. Другие миры, День тайми-вайми, Shuutoku Team, Историческая AU
-
-
15.05.2016 в 13:12-
-
15.05.2016 в 17:06-
-
15.05.2016 в 19:16Такая чудесная история, живые герои, полное погружение в атмосферу 60х. Понравились Япония, Мидорима, другие персонажи, да и вообще, мир глазами Такао - как он все видит, чувствует, воспринимает. За Мияджи революционера отдельное спасибо
-
-
16.05.2016 в 14:59-
-
16.05.2016 в 15:46-
-
20.05.2016 в 17:29-
-
21.05.2016 в 10:03-
-
01.06.2016 в 23:26Нетипичный сеттинг, я совершенно не разбираюсь в истории Японии 60-ых годов, но после этого фика возникло желание пойти восполнить пробел в образовании. Опять же через детали очень объемно прописан окружающий героев мир, настолько, что его тоже можно назвать персонажем. Не менее трехмерным, чем Такао.
Огромное спасибо!
-
-
02.06.2016 в 09:13-
-
02.07.2016 в 16:34-
-
13.07.2016 в 17:10